В Псково-Печерской духовной семинарии по благословению митрополита Псковского и Порховского Тихона начался курс лекций о священстве, предназначенный для клириков Псковской епархии и семинаристов. Курс читает библеист, миссионер и богослов протоиерей Геннадий Фаст. По определению самого отца Геннадия, это «не учебный курс, а беседы пастыря с другими пастырями и с теми, кто готовится стать таковыми». Мы предлагаем вашему вниманию седьмую лекцию цикла.
Церковь как молитвенная община
Сегодня четвертая, завершающая беседа по Апостольской Церкви. Напомню цитату, от которой мы отталкиваемся:
«И они постоянно пребывали в учении апостолов, в общении и преломлении хлеба и в молитвах» (Деян. 2: 42).
Вот четыре столпа, четыре грани жизни Апостольской Церкви. «И они пребывали… в молитвах» – это тема наших с вами сегодняшних размышлений. Но лично для меня это немножко неблагодарная задача. Я не дерзаю мыслить себя учителем молитвы. Ученики вопрошали Господа: «Научи нас молиться». Пусть это будет встреча, в которой мы с вами поговорим о том, как нам пребывать в молитвах. Я не учитель молитвы, нет. Мы лишь поразмышляем о пребывании Церкви в молитвах.
С одной стороны, это вроде бы совершенно очевидная вещь: храм – это дом молитвы. Это всем известно, всем понятно. Люди в храм ходят молиться. Когда-то нас называли богомолами. И тем не менее тут есть много моментов, о которых нам с вами полезно сегодня вместе поразмышлять. Мы говорили о Церкви как об училище благочестия, евхаристической общине. А теперь поговорим о Церкви или приходе как о молитвенной общине. Что в храме молятся, это всем понятно. А насчет молитвенной общины – уже не так очевидно.
Наиболее ярко наша церковная молитвенная жизнь проявляется в богослужении
Богослужение. Понятно, что наиболее ярко наша церковная молитвенная жизнь проявляется в богослужении. Богослужение, как нам всем известно, состоит в девятикратной молитве ежесуточно. Часослов содержит девять служб: вечерня, повечерие, полунощница, утреня, часы (1-й, 3-й, 6-й и 9-й) и Божественная литургия. Всего девять молитв. Девятикратная молитва по Часослову. В Псалтири у царя Давида говорится о семикратной молитве. Давид говорит, что молится семь раз в день.
Пребывание в молитве – это значит девять служб в сутки. Это абсолютно нереально для прихода. Как я понимаю, и для большинства монастырей тоже. И в монастырях, наверное, все-таки не девять раз в сутки братия собирается на молитву. Приходская практика (так давно сложилось) – это двукратная молитва утром и вечером. Хотя я встречал интересную практику, когда часы совершаются независимо и в свое время: в 7 утра, в 9 утра, в полдень, в 3 после обеда. Это каких-то 15 минут. Приходит чтец, и совершается молитва часа. А мы, естественно, уже не представляем, как без 3-го и 6-го часа начинать литургию. Хотя, по идее, никаких третьих и шестых часов перед ней нет.
Может быть, кто-нибудь из молодых священников по ревности попробует установить у себя на приходе хотя бы чтение часов. Вечерня, утреня, полунощница – это понятно, что посложнее. Патриарх Грузии Илия II рассказывал, я это точно знаю, как однажды он был в Каире, в Египте, и застал намаз. И он видел из своего гостиничного окна, как весь город останавливается, и все, кого где застало, поклоняются Всевышнему. Это его очень поразило и впечатлило. И он устроил семикратную молитву.
Однажды его спросили, что ему (а он был тогда патриархом уже почти полвека) удалось сделать за период своего служения. И он сказал: «Если что и удалось сделать, если в моем служении и есть что-то ценное, то вот эта семикратная молитва». Не знаю, как это на практике реализуется, но это интересный момент. Получается молитвенный круг. В принципе, такое можно и у себя на приходе организовать.
Вычитка или молитва?
Теперь о молитве. О ней говорится: «пребывали в молитве едиными устами и единым сердцем» (см.: Рим. 15: 6). Понятно, что молитва произносится устами, а исходит из сердца. Уста и сердце у многих едины. Церковь – это собрание, собор. Это «едины уста, единое сердце» многих.
Есть такое понятие – читать молитву. «Я читаю молитвы», «читаю третий час», «иди, читай повечерие» и так далее. Вроде бы совершенно нормальное словоупотребление. И, так или иначе, мы пользуемся этими фразами: читать молитвы, читать правило. Батюшка говорит своим домочадцам: «Ну, я пошел правило читать, у меня завтра служба».
По большому счету, никакого чтения молитв быть не должно. Молитву надо творить
Есть слово «вычитывать», «вычитывание»: «Ты вычитал правило?». Вычитка. Вроде бы ничего худого в этих словах нет – и одновременно есть. Потому что у человека появляется навык чтения молитв. По большому счету, никакого чтения молитв быть не должно. Молитву надо творить. И даже если мы молимся уставными молитвенными текстами – молитва Господня, Трисвятое, молитвы святых отцов, – их надо не читать, а надо творить молитву. Если священник это реально делает, то это воспламеняет и тех, кто вокруг. В какой-то мере, и всю приходскую общину. Если сам священник просто вычитывает всю службу, а клирос ее пропевает, то когда же молиться?
Вот, например, есть такой обычай. Подходит послушник к священнику: «Благослови записки прочести!» – «Во имя Господа принесших и их же ради принесоша», – благословляет священник. А однажды мне пришла мысль, и я своим послушникам говорю: «Так вы читаете записки или вы молитесь?». И мы стали делать так: «Благослови рабы Божии помянуть», – а дальше ответ тот же самый: «Во имя Господа принесших и их же ради принесоша». То есть ты просишь благословения на то, чтобы «рабы Божии помянуть». Это не совсем то же самое, что «записки прочести». Вроде мелочи, а из этих мелочей складывается религия.
«Батюшка, я первый раз в жизни увидела, что священник не служит, а молится!»
Священник может отслужить службу, практически не помолившись. Думаю, что у многих даже есть такой опыт. Он никого не радует. В первую очередь, не радует самого священника. Одному священнику задали такой же вопрос, как патриарху Илие: «Вот ты уже служишь немало. Чего ты такого сделал, о чем и порадоваться можно?» – И он ответил: «Однажды после службы ко мне подошла женщина не из нашего прихода. И вообще не из нашего города. И она удивленно, благодарно так, благодатно сказала: “Батюшка, я первый раз в жизни увидела, что священник не служит, а молится”». Я думаю, это очень-очень важно. Одно дело: «Благословен Бог наш» – и вперед, по чину. А другое – если священник действительно каждое из этих слов воссылает к Божиему Престолу, и это у него реальная молитва. Это ощущается сразу. Тут никого не проведешь, даже постороннего, даже внешне не верующего человека. Мгновенно слышно, вычитка это или молитва. Хотя, по идее, мы понимаем, что служить – это и есть молиться.
Молитва – это прямой контакт с Богом. Один батюшка сказал: «Мне еще в юности было дано впервые: я вдруг ощутил контакт с Богом, ощутил, что я говорю с Ним». Это, говорит, можно терять, но, когда ты однажды прочувствовал это, можно и сохранить. Такое впечатление, что иногда люди, может быть, даже и не имеют подобного опыта. Ведь каждая молитва – это прямой контакт с Богом.
Один диакон прочитал шестопсалмие. Батюшка диакону говорит: «Поговори со мной на той скорости, на которой ты читал шестопсалмие», – «Я так не смогу!» – «А со Всевышним можешь?» Вот так-то. То есть понятно, что чтец вообще, простите за сленг, не заморачивается. Что? Всевышний? Бог? Он прочитал шестопсалмие. Ему благословили прочитать шестопсалмие – пошел и прочитал. Нельзя сказать, что он совсем уж никак не молился. Такого, я думаю, практически никогда не бывает, это невозможно. Но все-таки если ты действительно разговариваешь с Богом, то «т-т-д-д-д-д» – этого «жужжания комара», скорочтения – не будет. Причем замечено, что некоторые священники (особенно не очень большие специалисты) такие вещи, как 50-й псалом, уже в принципе не могут произнести нормально. Вот что-то другое – например, 53-й псалом – они будут нормально читать. А этот – «Помилуй мя, Боже…» И все, понеслось. Это, конечно, безобразно.
У нас есть чин богослужения. У нас есть Типикон, который, правда, современные священники и псаломщики, кажется, даже в глаза не видели. Все совершается по богослужебным указаниям, по отпечатанным листочкам. Кстати, патриарх Алексий I запрещал служить по отпечатанным листочкам. Должны быть реальные богослужебные книги. В этом тоже что-то есть. У нас есть чин богослужения. Что важнее: чин или молитвы? Понятно, что любой семинарист и уж тем паче любой священник скажет, что молитва важнее. А на деле?
Священник порой легко жертвует молитвой ради того, чтобы совершить чтение
Вот если, например, чтец достаточно бойко читает 103-й псалом, а батюшка должен за это время совершить семь молитв, будет ли он молиться или тоже скорочтением их произнесет, чтобы к концу 103-го псалма семь молитв были вычитаны? Потому что положено. Священник легко жертвует молитвой ради того, чтобы совершить чтение. И это происходит сколько угодно. Даже на самой литургии. Там у нас тоже чин. И чин нарушить нельзя. Помолился ты, не помолился – это твое личное дело, об этом скажешь духовнику на исповеди, это никого не интересует. А вот что должно произойти, то должно произойти. Особенно при соборных служениях, где все еще более сложно обставлено, но всегда есть послушники, которые худо знают этот чин, нерасторопные батюшки, которые, может, даже и не знают этот чин, – что тогда? Тогда начинаются окрики и грубости. А если бы в этот момент уж не Бог, но хотя бы один ангел сделался видимым? А здесь – окрики и грубости. Где подобное имеет место быть? Практически нигде.
Насколько я знаю, есть только две системы, где они есть. Вот попробуй директор накричи на учителя в присутствии родителей, в присутствии учеников. Это основание для очень жесткого выговора, которое может грозить ему увольнением. И так в очень многих других системах. Попробуй главврач или заведующий отделением орать на врача в присутствии пациентов и больных. Это тоже ему может обойтись очень серьезно. Кажется, существует только две системы – Церковь и армия, где можно орать, пинать, толкать. И это в присутствии, простите, пациентов. Это в присутствии народа. Об этом говорено-переговорено, а воз и ныне там. Нет ощущения, чтобы хотя б какие-нибудь сдвиги произошли. Это происходит иногда очень грубо, очень цинично. Иногда не грубо и не цинично. Но народ видит, что речь идет о каком-то сценарии, сложном сценарии, который вынь да положь. А вот чтобы молитву вынь да положь, это очень важный вопрос. То есть для нас часто главное – совершить чин, а молитва потерпит, она на потом.
Ум погружается в сердце, и происходит контакт с Богом. Вот это и есть молитва
Человек молится. Если человек молится, то, как правило, глаза его закрываются. Вот можно закрыть глаза – это не молитва. Вот я, например, сейчас закрыл глаза – это не молитва. Это волевое действие. Любой человек волевым действием может на время закрыть глаза. Более того, человек может волевым действием закрыть глаза и произнести, скажем, «Отче наш». Но если ты вошел в контакт с Господом, ты сам не заметишь, что глаза у тебя уже закрыты. Ум погружается в сердце, и происходит контакт с Богом. Вот это и есть молитва. И если это есть у священника, то и у прихода есть. И тогда уже не хочется кричать, толкать. И тогда даже какая-то ошибка либо сама собой исправляется, либо не замечается. Вот тогда в алтаре и в храме воцаряется совершенно другая атмосфера. Это очень значимо.
Поминальные записки: «Нужно взять имечко и вложить его в уши Богу»
А вот теперь про те самые записки. Все мы читаем записки. В городских приходах и, как я знаю, в монастырях очень много записок. Но бывает и меньше. Что происходит с записками? Вычитывание имен. Многие священники, грамотные, образованные, академисты, не формалисты, стремящиеся к неформальной службе, – противники записок. Дескать, что долдонить эти имена, зачем? И они разными способами с ними борются. А это зависит уже от обстоятельств местности, как говорится: монастырь, приход, собор. Но они это отодвигают. Им это не нужно. Если уж и есть записки, то они отдают их куда-то кому-то – там найдется, кому почитать. А себя обременять – зачем? Зачем такое количество имен?
Когда-то, в 1990-е, я был диаконом, и у меня был опытный настоятель. И тогда еще были синодики – тетради. И как-то так было заведено, что он читает одну страницу, а я – другую. Он уже страницу прочитал, а я и половины-то еще не успел. Понятно, что обоим дискомфортно. Не будет же настоятель ждать диакона. Я думаю, как он так ловко может? Я стараюсь изо всех сил, не медленно, и все равно не успеваю. А он говорит: «А я фотографирую их взглядом». И потом я то же слышал от других. И вы знаете, я тоже научился. Берешь страницу – и так взглядом проводишь, фотографируешь ее, и все имена проходят в какой-то мере через сознание. И тогда уже все дело идет бойчее.
Приход сменился, и я уже священник. А там еще больше этих синодиков. Я беру синодик, фотографирую странички, перелистываю. Настоятель обратил внимание на своего молодого батюшку. Как-то он подходит и спрашивает: «Батюшка, как это ты так быстро?» – А я ему так откровенно отвечаю: «А я фотографирую!» – А он мне: «Батюшка, вот смотри: Николай, Татьяна. Мы не знаем, где она родилась, не знаем, что у нее в жизни было, ничего не знаем. Мы ей ничем не можем помочь. Одно – это личность, это целая жизнь. И ты произнеси это имя. Мы говорим: «Внуши, Господи, молитву». Внуши – это «в уши», «внутрь ушей». Вложи это в уши Богу». И я стал так делать. И стараюсь по сегодняшний день.
То есть это все, что я могу. Да, я этого человека не посещу, я его не утешу, я ему не помогу. Но могу просто взять это имечко и вложить в уши Богу. То есть вознести, воздохнуть. И это будет молитва. И вы знаете, нужно приходить за два-три часа до службы, чтобы помянуть всех этих людей. И тебе времени не хватает, и это не кажется долгим! Чувство скуки, чувство того, что долго, нудно, абсолютно отсутствует. Долго, нудно, бессмысленно – это на вычитке. И поэтому вычитка, как правило, кончается тем, что вычитывания прекращаются – человек устает, и все сводится к нулю.
Молитвенное общение во время службы
У нас часто храм представляет собой автономии (алтарь, клирос, свечной ящик и т.д.), которые не взаимодействуют
Теперь немного о молитвенной связи священника и народа. Здесь у нас почти катастрофа. Эта связь очень сильно разорвана. У нас федерация. Вот – алтарь. Кстати, в алтаре тоже несколько автономий. Священник – у престола, жертвенника. Диакон – рядом с ним. Пономари в пономарке – у них своя жизнь. На клиросе своя жизнь. В кассе, где свечи, крестики, иконочки, – своя жизнь. В храме – своя жизнь. Причем очень часто эти автономии почти не взаимодействуют. И в богослужении не взаимодействуют. При этом у хорошего настоятеля все очень хорошо работает, как слаженный механизм. Но одна часть с другой не взаимодействуют! Поэтому наши певчие любят забраться куда-нибудь подальше, наверх, на хоры, где ни батюшка их не видит, ни они батюшку не видят, ни тем более народ. Это для них – что надо. И эти автономии надо соединить, чтобы была литургия – общее дело. Чтобы каждый – свое, но при этом – одно и то же.
Иконостас. Хорошо, что сейчас все больше входит в практику служение при открытых царских вратах. Да, я понимаю святость закрытых царских врат. Это сакральность. Народ трепетно понимает, что вот там – Моисей на горе. И вот он придет к нам, и все, что он скажет, мы будем делать. Мы ему доверяем. Но все-таки такая связь – это в идеале. А в реальности – там свое, а тут свое.
Помню, как-то захожу в храм (я был тогда настоятелем, и у нас было несколько служителей). В притворе – тишина. А в самом храме – тут уже разговорчики. Подхожу к клиросу – тут тоже уже разговор. Захожу в алтарь – там болтают. Я был шокирован. То есть это была реальность. Иконостас позволяет священникам болтать. При этом он еще после отпуста отчитает прихожан, что они не стоят тихонько, спокойно, а разговаривают.
Еще один момент – наложение молитв. Священник совершает одни молитвы, певчие – другие. В то время как всё – это одна молитва. То есть священник первую половину произносит, певчие допевают. И наоборот, певчие начинают, священник заканчивает. А потом все идет в накладку. Попробуйте Пушкина так почитать – в накладку. Например, «Евгения Онегина». Вдвоем, втроем, вчетвером в накладку читать. Не бывает. А почему у нас бывает?
Был такой случай. Маленький крестильный храм. Стою у престола, рядом – диакон. Иконостас – достаточно открытый, и за ним стоят певчие. Диакон стоит так, что расстояние от него до батюшки и до певчих почти одно и то же. Но до батюшки чуть-чуть ближе. Светлая седмица. Все быстро, ритмично. Не тихо – громко поется, произносится. Диакон говорит: «Я растерялся». Потому что одним ухом он слышит, как батюшка произносит свое, а в другое ухо – певчие. Певчие поют тропари после малого входа. Батюшка произносит молитву Трисвятого: «Боже святой и во святых почивающий…» У него в голове полный винегрет.
Вот в больших храмах, где это все разделено и далеко, – там хорошо. Там никто никого не слышит, все это можно делать. А тут получается некое проявление пленки. Кто занимался пленочной фотографией, знает, что пленку надо проявить. И вот здесь фактически произошло то же самое: пленку проявили, и оказалось, что мы создаем винегрет.
Например, на малом входе певчие поют тропари, батюшка произносит молитву. Певчие пропели, и вдруг батюшка говорит: «Господу помолимся». Или диакон, если служба с диаконом, говорит: «Господу помолимся», – а батюшка произносит возглас. Это вообще о чем? «Господу помолимся» относится к молитве. Господу помолимся – и теперь совершим молитвы. А возглас – это завершение этой молитвы. Мы все растрепали, все разодрали, все раскидали. «Господу помолимся. Боже Святый…» – произносит священник. И завершает возгласом. Тогда появляется смысл, тогда появляется и молитва. А так, эта молитва читается вообще не на своем месте. Просто оптом прогоняется. Для чего? – а чтобы чин был спет. А там всякие молитвы: оглашенным, верным, первая, вторая – раз, все прочитал, туда же молитву уже на самой Херувимской. Молитвы будто бульдозером сгребаются в кучу.
А кто произносит молитву антифона в положенном месте: три прошения, молитва и возгласы этих молитв? У нас эта молитва произносится во время чтения псалма «Благослови, душе…», «Хвали, душе…». А в том же маленьком храме что нужно слушать: молитву или псалом? Надо пропеть псалом. Дальше священник или диакон говорит прошение, дальше он произносит молитву и завершает ее возгласом. Или возглáсом – так правильнее говорить. И вот тогда служба немножко преображается. Она та же самая. Тот же Типикон. Но возникает молитвенное общение. Возникает эта молитвенная связь: во-первых, одного возгласа с другим, а во-вторых, священника с клиросом и с народом.
Певчий, который пропел службу и не причастился, – это уже диссонанс
А то у нас хор исполняет музыкальное произведение. На литургии певчие не причащаются – они получают свое жалование за выход, пропевают достаточно сложные, красивые церковные песнопения и уходят. А Евхаристия – она тут для них вообще ни при чем. Певчий, который пропел службу и не причастился, – это уже диссонанс. Если быть чувствительным, то этот диссонанс ощутишь. Если не быть чувствительным, то нет проблем. Все при делах – всем хорошо. Но только нет молитвенного общения. Потому что если все собраны вокруг Евхаристии, то все собраны в одной молитве.
И, конечно, желательно гораздо в большей степени вводить народное произнесение молитв и их пропевание. На сегодня. До революции, как мне рассказывали, был ноль. Вот поэтому Шаляпин и пел «Верую» – потому что народ его не пел. Собор 1917–1918 годов ввел пение «Отче наш». Не ввел – он утвердил: какие бы там ни были красивые песнопения, петь «Верую» и «Отче наш» надо с народом. А возможностей, на самом деле, еще больше: антифоны, многие тропари, даже ектении может петь народ. И тогда появляется связь.
Если диакон говорит: «Господу помолимся», – что после этого должно следовать? Надо же Господу помолиться. Но народ безмолвствует. И порой не только устами, но и сердцем. У них свои дела. Они спрашивают: «Где у вас тут святой Спиридон? Надо бы свечку поставить». Спиридон – прекрасный святой. И замечательно, надо поставить свечку. Все хорошо. Только нет молитвенного общения. Молитвенную общину надо создавать. И конечно, очень важно народное «Аминь». Когда священник или диакон завершает, народ говорит: «Аминь!» Вот тогда мы сделали одно общее дело. Вовлеченность народа в молитву – это великое дело, великая сила.
Кстати, есть такое понимание, что по большому-то счету алтарь существует только для Евхаристии. И в этом плане практика апостольских времен раннего христианства больше всего сохраняется в архиерейской службе, но, скажем честно, только для архиерея. Архиерей только на малом входе входит в алтарь – на входных молитвах. А то, что священник уже давным-давно в алтарь вошел, а потом вышел, чтобы произнести входные молитвы, – бессмыслица. Надо с входными молитвами войти. Вот тогда они и будут входными. А не сначала вошел в алтарь, а потом из алтаря в какой-то момент вышел произносить вход. Кстати, в Греции это отражено. У них притвор – это полхрама, и некоторые службы – часы, повечерие – происходят в притворе. А уже в самом храме – утреня и вечерня. А Евхаристия в алтаре. Это тоже интересно. Понятно, что многое у нас останется так, как было. Но многое может стать и не как было, если мы это все будем в духе делать, пусть даже внешне сохраняя так, как было. Но молитвенно все преображается.
О внешних формах
Мы очень сократили земные поклоны. Все-таки даже в Часослове это еще осталось: «Святый Боже» – поклон. «Придите, поклонимся» – поклон. То есть эти молитвы надо совершать с земными поклонами. А уже в пособиях XIX века и более поздних говорится про поясные поклоны. Поясные поклоны нигде в уставе не прописываются. Там всегда имеются в виду земные. Но мы их не делаем. И, кстати, тогда начинаешь понимать, почему в субботу и воскресенье поклоны не делают. Потому что мы их пять дней делали. А у нас, получается, их никогда не делают: пять дней просто не делают, а два дня – по закону.
Внешние формы связаны с внутренним содержанием
Поясные поклоны у нас почти совсем отменены. Как у нас кланяются священники? Это не поясной поклон. Поклониться в пояс – это так, чтобы можно было достать до земли. А это 90 градусов. Исключение – для болящих и престарелых, которые из-за телесных немощей, возможно, так не смогут. Но подавляющее большинство священников это могут делать, но не делают. То есть поясной поклон у нас практически упразднен. А он есть. И вот когда совершаются реальный земной поклон и реальный поясной поклон – это внешнее. Но внешнее – это и внутренне, а внутреннее – это и внешнее. И тогда уже появляется различие между поясным поклоном и главопреклонением. «Мир всем», «Главы ваша Господеви преклоните», еще некоторые моменты. Тогда действительно человек склоняет голову, а корпус его остается вертикальным. Вот это, во-первых, самому священнику надо делать, а во-вторых, приобщать к этому паству.
Есть коленопреклонение, а есть сложение рук – такое ангельское сложение рук. Например, хорошо так совершать молитву на Херувимской. Есть молитвенное сложение рук, когда складываются ладонь к ладони. Само собой, совершается крестное знамение. Даже сами священники часто совершают его вот сюда (на грудь) – в этом случае крест оказывается перевернут. А все-таки должно быть на пояс. Со лба на пояс. Другие жесты: про́сти, руки долу, воздевание рук.
Это все внешние формы, и ко всему этому мы в какой-то мере приобщаем народ. У нас народ как будто вообще не при делах: что-нибудь, как-нибудь, как сообразят. Когда они приобщены даже к этим внешним формам, тогда у них внутреннее самочувствие становится несколько иным.
За кого можно молиться?
Еще вопрос: за кого можно молиться. У нас, православных, какая-то заморочка в этой теме. Во-первых, молиться можно за всех. Другое дело, какой молитвой и в какой момент ее совершать. Есть молитва верных – это, собственно говоря, когда мы вынимаем частицы и погружаем в святую чашу. А есть наш крещеный, но не воцерковленный народ. Это не предусмотрено ни в Писании, ни в канонах, ни в типиконах – нигде, но он есть. Есть и будет. На наш век, как говорится, хватит. Будем жить с таким народом. За них, конечно, тоже нужно молиться. Но вот тут уже происходят некоторые различия.
Некрещеные. За них нужно молиться прямо специально. Вот, кстати, молитва за оглашенных. Мы практикуем такое. Сейчас же везде положено проводить огласительные беседы. И, соответственно, как пришли новые оглашенные, эти имена сразу же идут в алтарь: «Верные, об оглашенных (имена) помолимся, да Господь помилует их». Это очень хорошо. И если сами оглашенные присутствуют, они чувствуют и слышат, что Церковь за них молится. А при оглашении на самой первой беседе сразу же надо сказать, что с сегодняшнего дня на всех службах поименно за них будут молиться именно как за оглашенных.
Что касается некрещеных, то за них необходимо, конечно, служить молебны. Есть и другие мнения на этот счет: на ектении, где мы поминаем о здравии, можно вставлять отдельное прошение о заблудших, некрещеных, иноверцах и так далее. Помянуть их, помолиться за них – это здорово. Естественно, не мешая в кучу, не создавая тот самый винегрет.
Келейная пастырская молитва
Есть вещи, которые все знают, о них нет надобности говорить отдельно. Что важно: ведь мы не работаем. Мы освобождены от труда. Не жнем, не сеем, у станка не стоим. Мы – в Церкви. Я помню, как-то в самом начале моего служения, еще в диаконстве, мне вдруг стало стыдно. Встречаюсь с человеком, а мне стыдно – я же за него не молюсь.
Очень хорошо иметь свой персональный синодик. И за здравие, и за упокой. Вот, бывает, встретишься с человеком, с которым уже, допустим, 37 лет не виделся. Друг прежних времен. А ты за него эти 37 лет молился. Ты даже не знал, где он живет, чем занимается. И случилось, что встретил. И ты ему говоришь: «А ты знаешь, я все эти годы за тебя молился». Этот человек обомлевший стоит. Вдруг до него доходит, что все эти годы, оказывается, его друг юности за него молился. Вот это очень важно и очень полезно и для тех, за кого молятся, и для того, кто молится.
Ты священник. Ты не жнешь, не сеешь. Тебя от этого освободили. Для чего? Чтобы ты молился за других
Поэтому можно действовать вот так: сначала ежедневно прочитываешь все. Потом это становится много. Можно каждый день по чуть-чуть прочитывать, по листочку. Не надо много. Но зато не просто произнести имена – здесь ты знаешь этих людей. И поэтому можно помолиться за каждого по-настоящему. Там, в алтаре, когда записки подали, у нас нет такой возможности. Имя – это все, что нам ведомо. А здесь нам ведомо гораздо больше. И вот так потихоньку: сегодня страничку, завтра вторую, третью, двадцатую и так далее. И вот так ты проходишь по кругу и молишься за всех этих людей. А то встретишь человека, когда-то тебе дорогого и близкого, с которым лет сорок не виделся, и со стыдом подумаешь: «А ведь он у меня не записан. А за него я не молился». Такое ощущение – вот был человек да сплыл. У Бога-то он есть, но ты его в уши Бога не вкладываешь. А ты священник. Ты не жнешь, не сеешь. Тебя от этого освободили. Для чего? Чтобы ты молился за других.
Молитвенные группы
Есть понятие молитвенных групп. На приходе их тоже хорошо создавать. Мы сейчас говорили о той молитве, которая всю общину объединяет в молитвенном общении. А еще бывают отдельные молитвенные группы. Почему? Да потому что у нас есть ревнители. И слава Богу, что они у нас есть. И тогда создаются молитвенные группы. Форма этих групп может быть самая разная. Это может быть неусыпаемая Псалтирь. Есть храмы (но такое редко встречается), где, допустим, придут в восемь утра – и до восьми вечера, когда службы нет, кто-то читает молитвы. То есть в храме всегда есть молитва. Это интересная практика, но, честно признаюсь, не практиковал. А молитвенные группы были всегда. Двадцать человек распределяются – и в результате Псалтирь вычитывается ежедневно, а каждый персонально за двадцать дней вычитывает всю Псалтирь. И при этом люди обмениваются теми же записками, молятся друг за друга.
Молитвенные группы бывают кружковые. Вот, например, был у нас иконописный класс, который раз в неделю собирался. Они начинали всегда с молитвы. А потом уже работали. Кто-то параллельно жития читал или еще что-нибудь.
Было такое Иверское сестричество. И они молились так долго, пока в городе действительно не открылся Иверский монастырь. Такие молитвенные группы – это очень хорошо.
«Особое прошение»
Есть такая практика, когда священник произносит не только имена, но и молится о чем-то. Наверное, это не для каждого. Наверное, тогда надо получить какое-то благословение духовника, благочинного или епископа.
Можно оставлять в записке специальное прошение. У нас на приходе это повелось давно-давно. Народ уже так приучен, что в записочках можно писать не только имена, но и о чем ты хочешь помолиться. О чем угодно: о сдаче экзаменов, о путешествии или о примирении супругов. Сначала были понятные просьбы. А потом пошли уже другие: о стяжании Духа Святого, о борьбе с такой-то страстью и так далее. И пастырь молится у престола, произносит не только имена, но и вот эти прошения – «о чем». И в этом участвует вся община, весь приход. Это, я думаю, достойная практика. Кому-то она, может, не по душе, кто-то так и не будет делать.
У нас это называется «особое прошение». И человек может писать, что угодно. Кому-то от наркотиков, кому-то от компьютера надо освободиться. Естественно, здесь у пастыря должен быть такт и талант. Нельзя прочитывать все, как написано в записке. А то получится просто базар. Естественно, эти прошения надо обрабатывать, произносить благообразно, молитвенно. Поэтому я и сказал, что, наверное, это не каждому дано. Конечно, ты на весь храм не будешь молиться о «приобретении холодильника».
Молитва своими словами
Молитва своими словами необходима. И пастырю нужно упражняться в этом
Есть молитва по соглашению. Здесь могут быть и совсем малые группы, как Господь говорит: два или три – это тоже очень хорошо. А еще очень хорошо, когда пастырь беседует и общается с прихожанами, а потом в конце беседы он о том, о чем говорил, помолится. Или возложит руки на человека – и тоже помолится. Молитва своими словами необходима. И пастырю нужно упражняться в этом. То есть мы говорим с Богом.
Конечно, необходима молитва уставная. Но молитва своими словами – тоже. Одно порождает другое. Молитва своими словами породила у святых отцов уставные молитвы. Иоанн Кронштадтский пишет, что уставные молитвы порождают в нас свои молитвы. Таким образом, это нечто взаимосвязанное, взаимоперетекаемое. Это святой молитвенный круг. И вот ты поговорил с прихожанами – и тут же над ними помолился. Не просто поговорил, а именно тут же совершил молитву. Не сказал, что через три дня придешь в храм на службу и помянешь человека, а тут же своими словами обратился к Богу. То есть предмет разговора превращен в молитву.
Есть, кстати, и практика, связанная с проповедью. Сказал проповедь после Евангелия, а на «Рцем…» произносишь прошение по теме проповеди. И о том, что было сказано, теперь молится вся приходская община. Но я понимаю, что это, наверное, не для каждого. Для этого есть епископы или благочинные, которые благословляют подобное или не благословляют.
«Молитва Духом Святым – и никаких пастырских выгораний!»
При отсутствии молитвы Духом Святым служение может превратиться в очень тяжелое бремя
Вообще, молитва – это такой необъятный океан!.. Можно очень много говорить о молитве. Молитва есть трудническая, деятельная. Я говорю общеизвестные вещи. В песни праведной Анны, матери Самуила, есть строки: «даяй молитву молящемуся» (1 Цар. 2: 9). Зачем молящемуся давать молитву? – «Даяй еду ядущим». Если он ест, ему уже не надо ничего делать. Он уже ест. Это молитва Духом Святым, которую Господь дает человеку, имеющему молитву трудническую. «Назидайтесь в святейшей вере вашей, молясь Духом Святым» (см.: Иуд. 1: 20). Молитва Духом Святым – и тогда никаких пастырских выгораний. А вот при отсутствии молитвы Духом Святым служение может превратиться в очень тяжелое бремя, и кто-то с ним будет справляться, а кто-то нет. Это удел каждого пастыря, а не только афонских исихастов и Антония Великого.
При такой молитве молишься уже не ты. Святой митрополит Филарет (Дроздов) говорил: «Сам во мне молися» – это последняя строчечка известной пространной молитвы. Это то, без чего жить нельзя. Когда уже не ты творишь молитву, а когда она в тебе совершается. Уже независимо от тебя Дух Божий произносит: «Авва Отче». Не ты говоришь: «Авва Отче», – а Дух в тебе это говорит.
Стяжание молитвы Духом Святым – это пастырское делание. Если пастырь это делает, то к этому приобщается и община, приход. Некоторые прихожане проникаются этим, и Господь тоже дает им такую молитву. А другие, которые ее, может быть, не получают, все равно оказываются приобщены к ней через пастыря. Я не могу рисовать такие картины, которые вывешены в Третьяковской галерее, но благодаря тому, что они там, я приобщаюсь к высокому искусству, могу ходит и наслаждаться этими прекрасными сокровищами. Так и здесь: в эту атмосферу молитвы Духом Святым вовлекаются и алтарники, и прихожане. Это и есть пребывание в молитве. Это есть пастырское делание.
Я свой час использовал. Давайте пообщаемся. Ваш опыт, ваши сокровенные мысли. Может, недоумения. Может, вопросы.
О записках
– На литургию многие люди приходят достаточно поздно, к антифонам, когда почти все просфоры вынуты, записки прочитаны. Конечно, я оставляю какую-то часть, но большинство записок приходит в то время, когда у меня времени на них уже не остается. Как правильно сделать? Я, как правило, прошу пономаря их прочесть, а сам поминаю перед великим входом. Или лучше оставить эти записки на следующую литургию?
– Я думаю, что может быть и так, и так. Но в моей практике мы делаем все сразу на одной службе, потому что «будет день – будет пища», потому что на следующей службе опять будет то же самое. И они накопятся. Но у нас есть, например, Вселенские родительские субботы или еще что-то. Там действительно образовывается невероятное количество записок, и что-то можно оставить на следующую службу. Но кроме таких чрезвычайных случаев, я думаю, так делать не стоит. А приобщать алтарников, других священников, диаконов, пономарей – это нормально.
По молодости, по ревности после «Благословенно Царство…» мы переставали делать что-либо. Ни записки, ничего – начиналась служба. Расскажу смешной случай, связанный с тем периодом. Говорю проповедь. И прям во время проповеди слышу: «Батюшки!» – Я думаю: «Наконец! Прошибло! – «Да когда же свечки будут продавать?!» А мы на «Благословенно Царство…» обрезали все вплоть до заамвонной молитвы.
Потом я отошел от этой практики. Эта женщина настояла. Ничего ей было не мило: ни проповедь, ни Херувимская, а – «Когда же свечки?». Поэтому мы все-таки это делаем, но только до «Рцем…». До Евангелия, можно сказать. Естественно, дальше уже никак. А до этого момента все-таки допринимаем записки. Да, конечно, немного бегаешь от престола к жертвеннику, чтобы довынимать частицы, и приобщаешь алтарников. В моей практике вот так.
– Если не ошибаюсь, епископ Афанасий (Сахаров) говорил, что на «Рцем вси…» и на прочих местах литургии у нас не предусмотрено чтение записок. Что вы можете сказать по этому поводу?
Я думаю, в том, что можно отнести к чинопоследованию, не бывает единства. Единство – в многообразии
– Единство – в многообразии. Блаженный Августин говорил: «В главном – единство, во второстепенном – свобода, во всем – любовь». Я думаю, никогда во внешнем действии, в том, что можно отнести к чинопоследованию, не может быть единства. У Иринея Лионского мы читаем: «Разногласиями о посте мы достигаем единства Церкви». А мы, добиваясь единства в посте, жертвуем единством Церкви. И у нас есть вопросы, из-за которых мы идем на раскол. Например, старостильники. Это именно тот случай, когда, добиваясь «единства в посте», если выражаться языком Иринея Лионского, мы получили раскол Церкви. А святой Ириней говорит наоборот: лучше разногласие. А в его время известно, о чем шла речь: малазийские христиане по традиции Иоанна Богослова праздновали Пасху по лунному календарю, а римские – по солнечному, юлианскому, как мы сейчас. Они праздновали по-разному, но зато были одной Церковью.
Что касается записок. Да, кто-то говорит, что не надо. Можно вспомнить слова апостола Павла: «Кто ест, не уничижай того, кто не ест; и кто не ест, не осуждай того, кто ест, потому что Бог принял его» (Рим. 14: 3). Что делается для Господа, то свято и благо, а добиваться, чтобы в этих вопросах было все одно, не стоит. Я уже сказал, почему.
Я сразу сказал, что не беру на себя роль учителя – только собеседника. Могу поделиться своим опытом. Но есть и другой опыт. Очень люблю Афанасия (Сахарова). Я думаю, что могут быть разные концепции. Это нормальное явление для Церкви. Его можно назвать многоукладностью.
На каком языке служить?
– У меня вопрос, о который ломали копья не один десяток лет: о понимании молящимися богослужебного языка. Я очень часто сталкиваюсь с тем, что люди по большей части воздают уважение традициям, но не понимают смысла литургии, смысла песнопений. Зачастую даже само Священное Писание. В частности, меня до глубины души поразила традиция в одном из храмов, где Новый Завет читали сначала на славянском, а потом в переводе архимандрита Ианнуария (Ивлиева). На ваш взгляд, какова перспектива решения этого вопроса в ближайшие 10–20 лет? И есть ли она вообще?
Я за сохранение церковнославянского языка. И одновременно – за «воцерковление» русского языка. Одно другому не препятствует
– Это мне вас спрашивать, потому что «Во глубине сибирских руд…» Решается все в Москве. Моя позиция и в какой-то мере практика такова. Во-первых, я за сохранение церковнославянского языка, потому что это величайшее сокровище. И одновременно – за «воцерковление» русского языка. Одно другому не препятствует. Одно с другим совместимо. Вы сказали, что Евангелие прочитывается сначала по-церковнославянски, а потом в прекрасном русском переводе. Апостол мы, как правило, читаем на русском языке.
В молитве я за многоязычие (уже говорил об этом). За внедрение древних языков, тех самых трех: еврейского, греческого, латинского. Мы это практикуем. Некоторые молитвы, даже на Евхаристии – Трисвятое или «Свят, свят, свят, Господь Саваоф. Исполнь Небо и земля славы Твоея», – я произношу на иврите, на греческом, на латинском. Не знаю, кому это нужно? В первую очередь, мне. Говорить на языке Господа, говорить на языке, на котором Господь говорил с людьми, говорить на языке Богородицы – это здорово.
Я служу в Хакассии. У нас хакасский язык тоже внедряется. Я на каждой службе Евангелие читаю по-хакасски, ектении, Трисвятое мы тоже поем по-хакасски. На литии на вечерне «Святый Боже» читаю всегда сам и по-хакасски. Во-первых, сразу исчезает этот напряг: «Ох, он обновленец, он на русском служит!» Все это сразу уходит. А появляется какое-то ощущение апостольской первозданности: и древние языки, и наш местный национальный язык. И всем радостно от этого – не только хакасам, но и русским. Бывает, на службе нет хакасов, а я все равно читаю по-хакасски. Спрашивают: «Батюшка, ты для кого читал?» – Говорю: «Для себя».
Когда я первый раз оказался на хакасской земле, сразу захотел прославлять Бога на языке этой земли
Когда я первый раз оказался на хакасской земле, сразу захотел прославлять Бога на языке этой земли. Это даже не для них – они по-русски все отлично понимают, – это было мне́ нужно приобщиться к тем тысячелетиям, к той истории, которая была здесь до меня. И на этом языке благословлять. Поэтому я думаю, что, конечно же, надо сохранять наш церковнославянский и одновременно внедрять древние языки, если надо – местные. Есть же много языков: Бурятия, Ингушетия и прочие. И «воцерковлять» современный русский язык.
Говорите, что это базарный язык? Это у Державина что ли «базарный язык»? Или у Пушкина и Тургенева? Или даже у наших советских Чингиза Айтматова, Виктора Астафьева, Валентина Распутина? Это базарные языки? Это великолепнейшие языки! Их надо «воцерковлять». И тогда служба – хорошая.
А если просто убрать церковнославянский… Вот кто сейчас президент США? Джо Байден. Джозеф. Ах ты, милый мой, да ты же Иосиф! Джо – уровень даже не детского сада, а детских яслей. Билл Клинтон, оказывается, – Вильгельм: воля и шлем. Двукоренное красивое слово сокращают до одного слога! Вот к чему приводит уход от традиционного языка. Смысл вообще теряется. Вместо Анастасии будет Ася, вместо Екатерины будет Тина.
Вот мое представление. И я это практикую. И даже никто особенно не возмущается, не ропщет. И такая многоязыковая служба мне мила. И, кажется, прихожанам тоже. Так и молимся. А ждать каких-то церковных административных мер… Раньше или позже они все равно будут. Это как канонизация святого: она же не предваряет святость – она замыкает ее. Сначала почитание святого, а потом канонизация. Я думаю, так и здесь: сначала какие-то практики, из этих практик что-то отсеется – что-то субъективное, свойственное одному священника (либо он помер, и на этом все кончилось, либо это оказалось не очень достойно, либо, наоборот, очень хорошо), и вслед за этим уже последует решение Собора, Патриархии.
Благочестие внешнее и внутреннее
– Можно ли провести такую параллель, что обстриженные волосы Самсона были как раз внешней составляющей благочестия? Как молитвы и поклоны, о которых вы говорили. Я предполагаю, он сначала внутри через блуд отступил от Бога, но все-таки Господь еще был с ним. А когда он его внешнее оставил, тогда и Господь его оставил. Когда волосы отросли, то Господь вернулся к нему. Можете в этом направлении поразмышлять?
Некоторые формальные вещи играют в нашей жизни очень неформальную роль
– Спаси, Господи. Даже с радостью. Во-первых, один примерчик. Даже, казалось бы, не про волосы. Я знаю одного совершенно светского, но православного, верующего человечка. Жизнь ой-ой-ой какая, грехи – весь джентельменский набор. Но Великий пост соблюдает. Мы с ним познакомились. Я ему говорю все, как положено, о том, что главное в пост – людей не есть, что важно не внешнее, а внутреннее, и все-такое. Он на меня смотрит и мне говорит: «Батюшка, я все заповеди нарушал и соблюдал только одно единственное – пост», – я ему: «И что?» – А он: «Это была последняя ниточка между мной и Богом. Если бы она оборвалась, ничего бы больше не осталось». Вот тогда я задумался. Да, оказывается мы иногда – такие духовные… А для него… Вот это он мог: мог не есть мясо, не пить молоко. А десятью заповедями еще не справлялся. Поэтому некоторые формальные вещи играют в нашей жизни очень неформальную роль.
А что касается бороды, то на то есть Божия заповедь: «Не стриги края бороды твоей». Причем она дается дважды: «скажи народу израильскому, всему народу» (см.: Лев. 19), а в 21-й главе – священникам. То есть это атрибут не только священника, но всего Божиего народа. Да. Это одна из 613-ти мицвот, одна из заповедей – теперь уже по благодати, по Нагорной проповеди. Однажды Господь сказал: «Если праведность ваша не превзойдет праведности книжников и фарисеев, то вы не войдете в Царство Небесное» (Мф. 5: 20).
«По благодати все можно», – говорили мне у харизматов. Не такие уж они и новаторы. Это еще Николай говорил в I веке, ересь николаитов.
Эти вещи – может, та единственная ниточка с Богом. Но не единственная. В этом есть, конечно, значение. Господь дал нам душу и тело. Только один раз в Писании произносится эта знаменитая триала: дух, душа и тело. А что при этом говорится, часто ускользает от нас: «…и ваш дух и душа и тело во всей целости да сохранится без порока в пришествие Господа нашего Иисуса Христа» (1 Фес. 5: 23). Надо сохранить для Господа дух, душу и тело. Не только дух, душу, но и тело. Поэтому нельзя пренебрегать телесным благочестием. Если оно выставляется на первый план, а духовное пренебрегается, – тогда понятно. Фарисейство со всеми последующими. А если наоборот, то «от избытка сердца говорят уста». Сердце – это внутреннее человека, а «говорят уста» – это внешнее. Поэтому я думаю, и в этих вопросах наше традиционное благочестие выросло из жизни в Духе Святом. Его же не фарисеи придумали, а святые отцы. Понятно, что сам по себе волос нам Духа Святого не даст. Но это органично взаимосвязано. Это неделимая триада.
О поклонах
– Какие источники использовать, чтобы узнать, в какой момент службы раньше делались земные и поясные поклоны?
– Практик много. Могу честно признаться, где посмотреть: у старообрядцев. Мне очень понравились дониконовские книги. Это Сергий Радонежский и другие наши великие святые: московские святители Петр, Иона, Ермоген. Вот у них посмотрел.
Я вполне нормально отношусь к тому, что практики могут быть разные. Я не очень нормально отношусь к халтуре
Потом эти поклоны облегчили. Я вполне нормально отношусь к тому, что практики могут быть разные. Я не очень нормально отношусь к халтуре: к этому дерганью головой вместо поясных поклонов и так далее. Это мне не по душе. Если делать, то благоговейно, чинно, благообразно. «Любовь не бесчинствует» (см.: 1 Кор. 13), а чины могут быть разные.
– В некоторых последованиях служб встречается термин «метание». Что это такое?
– Я спрашивал дониконианцев, они в этом специалисты. Они мне объяснили так: земной поклон – это челом до земли, а метания – это если голова горизонтально. Мне с моей гипертонией и некоторыми сосудистыми проблемами, когда много поклонов, например, на каноне Андрея Критского, это помогает. Я тогда делаю метания, когда голова – горизонтально. Когда делаешь земной поклон, кровь стекает вниз, а я так уже не могу.
– Отец Геннадий, позвольте сделать небольшой комментарий. Меня однажды спросили, что такое метания. Первое предположение было, что этот термин связан со словом «метаться». А мне ответили: «Ты сам подумай, как могут быть поклоны метаниями?». И сказали, что слово «метания» произошло от слова «метанойя» (покаяние). Когда ты каешься, ты делаешь поклоны.
– А в каноне Андрея Критского – в нашем никонианском уставе – сказано: три метания. Это что, три раза покаяться? Понятно, что, когда говорится о трех метаниях, имеется в виду не духовное, а внешнее. Надо совершить некоторые три действия. Внутренне – да. Метанойя – это перемена ума, это покаяние. Но там, где в Типиконе употребляется слово «метание», речь, конечно, идет о внешнем, телесном действии.
– То, что мне сказали, скорее, просто о том, откуда берется название. Не от слова «метаться».
– А слово «метаться» само по себе и связано с метанойей: шел налево – метнулся направо, шел в ад – пошел в рай. Вот тебе и метания.
Молитва общая и молитва келейная
– Мы однажды с преподавателем говорили о том, что есть богослужение, а есть молитва. И, когда много-много людей собраны, молитва как таковая практически невозможна. Сказано: если хочешь помолиться, затворись в клеть свою и помолись Богу в тайне. А богослужение – это и есть богослужение. Не жди от общего богослужения очень глубокой молитвы. Вы собрались все вместе, вы славите Бога, и не стоит стремиться уединиться в мыслях и корить себя, если не получается этого сделать. Однажды один диакон уединился в своих молитвах и даже не увидел, что священник от него чего-то ждет. Что вы по этому поводу скажете?
– Что бы я сказал? Что молитва бывает разная. Молитва бывает келейная, и молитва бывает общая. И они отличаются. Наверное, мы все келейно молимся. Я тоже молюсь келейно. И, конечно, это несколько другое, чем то, что происходит в церкви. Но говорить, что общественное богослужение – не молитва, я с этим категорически не согласен. И там, и там должна быть молитва, иначе это пустое. И то, и то возможно. И там, и там – молитва.
– Я не думаю, что преподаватель имел в виду, что это не молитва. Скорее, он говорил о глубине молитвы, которая возможна, только если ты один. Даже если ты собрался со своей супругой, это уже совершенно другое.
– Да, вы абсолютно правы. Поэтому люди и уходили в затвор, становились отшельниками. По-немецки отшельник (einsiedler) – это одиночка, то есть тот, кто ходит один. Но все-таки я хотел бы все равно подчеркнуть, что нельзя говорить: там глубокая молитва, а тут хуже. Общая молитва может быть нисколько не слабее келейной. Другое дело – не надо превращать общую молитву в келейную. То есть если мой диакон впадет в исихазм, остолбенеет на полтора часа, то вы понимаете, что будет. Мы же существа рассудительные, мозги-то нам, в конце концов, тоже даны, и их никто не отменял. Но и там, и там молитва. И то, и то – очень глубокая молитва. Но они действительно разные. Там – один, тут – вместе.
– А в чем разница кроме того, что там – один, а тут – вместе? И чего надо ожидать от общей молитвы?
– Разница только в форме. А внутренне – конечно, могу судить только по себе – я не вижу разницы. То есть внутренне, благодатно происходит то же самое. Только там – в свободном полете, келейно. Там я не обязан прочитать какие-то молитвы, соблюсти какую-то последовательность, тем более совершить какие-то особые действия: вход, выход, еще что-то. Там я более свободен. Поэтому мы все так и любим быть одни. Без этого никак нельзя. Кто не молится один на один с Богом, тот, наверное, никак не молится.
Если приобретена келейная молитва, один на один с Богом, то будет дарована и литургическая, общая молитва
А вот общая молитва получается только тогда, когда ты ту, первую, стяжал. Вот почему сложилось, что священнику необходимо читать правило перед службой. Почему нельзя просто прийти и послужить? А вот потому что если приобретена келейная молитва, один на один с Богом, то будет дарована и литургическая молитва. Под литургической я сейчас имею в виду общее дело.
Можно сказать, что есть бóльшие мастера келейной молитвы. Скажем, отшельники. А есть бóльшие – в общей. Допустим, Иоанн Кронштадтский. Мы не видим, чтобы Иоанн Кронштадтский уж очень сильно подвизался в келейных молитвах. У него как раз вся молитвенная жизнь проходила подавляющим образом именно на службе. Да, конечно, специализации разные. Кому что больше дано, кто как больше реализуется. Но в духе все едино, а в формах проявляется по-разному. Но, конечно, если идет архиерейская служба, а ко мне молитва вдруг пришла, то пусть владыка подождет. Понятно, что не так. Тут все должно быть благообразно и разумно.
О скорости богослужения
– Вы вспомнили Иоанна Кронштадтского. Насколько я знаю, он в свое время даже торопил богослужение. А мы сейчас говорили о том, что богослужение не должно быть спешным. Надо отдавать себе отчет, можешь ли ты на такой скорости действительно обращаться к Богу. Можете об этом поразмышлять?
– Я думаю, здесь есть несколько моментов. Во-первых, личные качества. Отец Иоанн Кронштадтский – я очень много читал его и о нем – был, скорее всего, холериком, человеком быстрым. Уж точно не флегматиком. Я знаю людей, которые, когда медленно читают, расслабляются, и у них молитва исчезает. Им надо, чтобы был какой-то темп, ритм. А другим наоборот надо читать медленно, чтобы успел дойти смысл. Кто-то даже и по темпераменту может быть флегматиком. А кто-то меланхолик. Поэтому то, что это происходит по-разному, нормально. Лишь бы для Господа. А вот если не для Господа, а для галочки, тогда плохо.
– Получается, не в скорости дело. То есть под всех не подстроишься.
– В пределах разумного. А в принципе – да, не в скорости дело. Я видел очень динамичных священников, не любящих долгие службы. Они смело многие вещи сокращают, особенно в вечернях, утренях. Не будут в каноне все 14 песней читать, да и 6 не будут. И я вижу, что все это в Боге и в духе. И тогда это замечательно. Тут не обманешь ни себя, ни других. Люди это видят. Не надо ставить таймер и засекать меру духовности конкретного священника. Мера духовности проявляется в соответствии в том числе и с его психосоматическим укладом. Она может проявляться по-разному. Многое зависит еще и от национальности: как африканцам без барабана литургию отслужить? Никак. А если на Валааме в барабаны стучать будут? Тоже никак. Поэтому там совсем другие ритмы, другое цветовое исполнение. Им надо, чтобы облачения были пестрые, цветные. Это нормально. Лишь бы было для Господа.
– У меня на приходе происходит точно так же: одним лучше динамичнее, другим медленнее. Но, думаю, вы согласитесь с тем, что и скорость влияет на глубину внутренней молитвы. То есть когда ты один, то ты бы читал медленно, а здесь ты читаешь так, как объективно будет лучше. Но не получается ли так, что личная молитва больше похожа на военную тренировку, а богослужение – это уже реализация полученных на тренировке навыков?
Есть предстоятель. И он имеет одну привилегию: служить в своем ритме
– Я ничего не оспариваю из всего, что вы сказали, кроме одного. Есть предстоятель. Вот он есть, и без него не бывает. И он имеет одну привилегию: служить так, как ему служится. А всем остальным уже как-нибудь придется вовлекаться. И если предстоятель, человек динамичный, по чьей-то просьбе начнет тянуть, а человек медлительный начнет спешить, никому лучше не будет. Вот я, скорее, медлительный. Я начну спешить. И тем, кому хочется динамичной службы, ее не получат. Получится что-то странное и смехотворное. То есть предстоятель должен служить в своем ритме. И это ему простят те, у кого ритмы немножко другие, если они почувствуют дух.
А прихожане либо вливаются в твою службу, либо находят более близкого себе батюшку. Если речь идет о городе, батюшек много и храмов много. А иногда в одном храме батюшек много, и один ходит к отцу Николаю, а другой – к отцу Петру. Это же твой выбор. Так и в миру происходит. Скажем, иногда родители ведут ребенка в школу не по месту жительства – они ведут к конкретному учителю. А ломать себя – значит терять молитву. Потерял молитву – да, ритм будет. Но тот, кому этот ритм был нужен, первый однажды к тебе подойдет и скажет: «В чем дело? Что со службой сегодня?». А с остальным, что вы говорили, я согласен.
– Получается, чтец, хор должны не свой какой-то темпоритм преследовать, а должны – простите, может, за грубое слово – работать на предстоятеля? То есть он главный, можно так сказать, герой? Нет-нет, это совершенно не то, простите. Самое главное на богослужении, чтобы у предстоятеля была возможность войти в свое привычное молитвенное состояние?
– Вы знаете, как-то так. Но все не так трагично. Дело в том, что, допустим, настоятель говорит: «Горе имеем сердца». Все при этом молчат. Он спокойно говорит – он говорит так, как ему это надо сказать. Хор поет: «Имамы ко Господу». Предстоятель молчит. И у них там, хотя я и не музыкант, есть разные варианты: киевский распев, Бортнянский. Конечно, пазлы должны все-таки сходиться. Но здесь все-таки много места и для творчества хора. Настоятель может произносить возгласы определенным образом, а хор может на них реагировать очень даже по-разному. То есть здесь есть тоже диапазон, если выражаться техническим языком – некий люфт. Так что не все трагично. И все не замыкается на предстоятеле.
Народ поет «Верую». При чем здесь предстоятель? Я имею в виду, в плане скорости. Они поют быстро или поют медленно. То есть момент для духовного творчества поющих все равно остается.
– Отец Геннадий, спасибо большое за размышления!
– Спаси вас Господь, отцы честные. Кому как, а мне скоро на службу. Уже по времени пора. До следующей встречи!
